а зачем?

Анекдот вспоминается, как добрая и злая девочка плевали на прохожих с крыши.

Хотелось бы узнать, пока не поздно, мне в победителях ходить или в побежденных?

Казалось бы гнилая тема, а ведь можно и до ста догнать...

Ну поехали:

первый нах! и ниибет

фигос под нос.

Сова где справка

Читать умею (по слогам)
справку не вижу

Нравился мне фсегда этот кусок в книге:

--  Не  знаешь  ли  ты  таких, --  продолжал Пилат,  не  сводя  глаз  с
арестанта, -- некоего Дисмаса, другого -- Гестаса и третьего -- Вар-раввана?
     -- Этих добрых людей я не знаю, -- ответил арестант.
     -- Правда?
     -- Правда.
     -- А теперь скажи мне, что это ты  все время употребляешь слова "добрые
люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
     -- Всех, -- ответил арестант, -- злых людей нет на свете.
     --  Впервые слышу об  этом, -- сказал Пилат, усмехнувшись, -- но, может
быть,  я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, -- обратился он к
секретарю,  хотя  тот  и  так  ничего  не  записывал,  и продолжал  говорить
арестанту: -- В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
     -- Нет, я своим умом дошел до этого.
     -- И ты проповедуешь это?
     -- Да.
     -- А вот, например, кентурион  Марк, его  прозвали Крысобоем,  -- он --
добрый?
     -- Да, -- ответил арестант, -- он,  правда, несчастливый человек. С тех
пор  как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств.  Интересно бы
знать, кто его искалечил.
     --  Охотно  могу  сообщить  это,  --  отозвался  Пилат, --  ибо  я  был
свидетелем этого.  Добрые люди бросались  на  него,  как собаки  на медведя.
Германцы  вцепились  ему в шею,  в руки,  в ноги. Пехотный  манипул попал  в
мешок,  и если бы не врубилась с фланга кавалерийская турма, а командовал ею
я, --  тебе,  философ, не пришлось бы  разговаривать с Крысобоем. Это было в
бою при Идиставизо, в долине Дев.
     -- Если бы с ним поговорить, -- вдруг мечтательно сказал арестант, -- я
уверен, что он резко изменился бы.
……………………………………………………………….

   --  Итак, --  говорил  он, --  отвечай, знаешь  ли ты  некоего Иуду  из
Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре?
     -- Дело было так, -- охотно  начал рассказывать арестант,  -- позавчера
вечером я познакомился возле храма с одним молодым человеком, который назвал
себя Иудой из города Кириафа. Он пригласил меня к себе в дом в Нижнем Городе
и угостил...
     -- Добрый человек? -- спросил Пилат, и дьявольский огонь сверкнул в его
глазах.
     -- Очень добрый и любознательный человек, -- подтвердил арестант, -- он
высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно...
     --  Светильники  зажег... --  сквозь  зубы  в  тон арестанту проговорил
Пилат, и глаза его при этом мерцали.
     --  Да, -- немного  удивившись  осведомленности прокуратора,  продолжал
Иешуа, -- попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть. Его
этот вопрос чрезвычайно интересовал.
     -- И что же  ты сказал? -- спросил  Пилат,  -- или ты ответишь, что  ты
забыл, что говорил? -- но в тоне Пилата была уже безнадежность.
     --  В  числе прочего я говорил, -- рассказывал арестант, -- что  всякая
власть является насилием над людьми и  что  настанет время,  когда не  будет
власти  ни кесарей,  ни какой-либо иной власти. Человек  перейдет  в царство
истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
     -- Далее!
     -- Далее ничего не было, -- сказал арестант, -- тут вбежали люди, стали
меня вязать и повели в тюрьму.
     Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро  чертил на пергаменте
слова.
     --  На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной
для  людей власти, чем власть императора  Тиверия!  --  сорванный  и больной
голос Пилата разросся.
     Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и конвой.

     --  И  не тебе,  безумный преступник, рассуждать  о ней!  -- тут  Пилат
вскричал:  -- Вывести  конвой с балкона! --  и,  повернувшись  к  секретарю,
добавил:  -- Оставьте меня  с  преступником  наедине, здесь  государственное
дело.
     Конвой поднял копья  и, мерно  стуча  подкованными  калигами,  вышел  с
балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.
     Молчание на  балконе  некоторое  время  нарушала  только  песня  воды в
фонтане. Пилат  видел,  как вздувалась  над  трубочкой водяная  тарелка, как
отламывались ее края, как падали струйками.
     Первым заговорил арестант:
     --  Я  вижу, что совершается какая-то беда из-за того, что  я говорил с
этим  юношей  из  Кириафа.  У  меня, игемон, есть  предчувствие,  что с  ним
случится несчастье, и мне его очень жаль.
     -- Я думаю, -- странно усмехнувшись, ответил прокуратор,  --  что  есть
еще  кое-кто на свете, кого  тебе  следовало бы пожалеть более,  чем Иуду из
Кириафа,  и  кому  придется гораздо  хуже, чем Иуде!  Итак,  Марк  Крысобой,
холодный и убежденный палач, люди, которые, как я вижу, -- прокуратор указал
на изуродованное  лицо  Иешуа,  -- тебя  били за  твои проповеди, разбойники
Дисмас  и  Гестас,  убившие  со своими присными четырех солдат,  и, наконец,
грязный предатель Иуда -- все они добрые люди?
     -- Да, -- ответил арестант.
     -- И настанет царство истины?
     -- Настанет, игемон, -- убежденно ответил Иешуа.
     -- Оно  никогда  не настанет! -- вдруг закричал  Пилат  таким  страшным
голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в долине  дев кричал
Пилат  своим всадникам слова: "Руби  их! Руби их! Великан Крысобой попался!"
Он  еще повысил сорванный командами  голос,  выкликая слова  так,  чтобы  их
слышали в саду: -- Преступник! Преступник! Преступник!
     А затем, понизив голос, он спросил:
     -- Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?
     -- Бог один, -- ответил Иешуа, -- в него я верю.
     -- Так помолись  ему! Покрепче помолись! Впрочем, -- тут  голос  Пилата
сел, -- это не  поможет. Жены  нет? --  почему-то тоскливо спросил Пилат, не
понимая, что с ним происходит.
     -- Нет, я один.
     --  Ненавистный  город,  --  вдруг почему-то  пробормотал  прокуратор и
передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы обмывая их, -- если
бы тебя зарезали  перед твоим свиданием с Иудою из  Кириафа, право, это было
бы лучше.
     -- А  ты бы  меня отпустил, игемон,  -- неожиданно попросил арестант, и
голос его стал тревожен, -- я вижу, что меня хотят убить.
     Лицо Пилата исказилось судорогой, он  обратил к  Иешуа  воспаленные,  в
красных жилках белки глаз и сказал:
     -- Ты  полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека,
говорившего  то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты думаешь, что я  готов
занять  твое место? Я твоих мыслей не разделяю!  И слушай  меня: если с этой
минуты ты произнесешь хотя  бы одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись
меня! Повторяю тебе: берегись.
     -- Игемон...
     -- Молчать! -- вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять
впорхнувшую на балкон. -- Ко мне! -- крикнул Пилат.
     И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, Пилат объявил,  что
утверждает  смертный  приговор,  вынесенный  в  собрании  Малого  Синедриона
преступнику Иешуа Га-Ноцри, и секретарь записал сказанное Пилатом.

Настырная какая Виза.

Свет это я и без тебя знаю
А вот, что с ней делаюя, вот это вопрос

Са-ву сни-ма-ют с гвоз-де-га

Курти
ну пусть подумает.
Это иногда полезно.
А иногда вредно

Кись, ну тебе как мамулле дохтура я доверяю.. ахха..)))

Курти а ты свою подпись видела

Свет тады справкой не обойдешся